ЗАПИСКИ ПЛАСТУНА.
Вспоминает русский офицер из России В. Михайлович, назначенный в подразделение для прохождения службы в пластунском лагере, где собирали казаков один раз в год на 21 день для обучения. Автор очень точно и непредвзято описывает удивительные казачьи повадки и быт.
6-го мая 18.. г.
Что у насъ происходить—трудно вообразить. Въ батальонѣ людей около 1,200 человѣкъ, считая 2—3 очереди и молодыхъ казаковъ; а офицеровъ всего 12. Если же не считать Карягина, Хлопченка, Смѣлаго и Коротятьки, изъ которыхъ первый, не двигаясь сь мѣста, благодушествуетъ на курганѣ, второй близокъ къ delirium tremens, третій всѣ дни рыщеть за фазанами и любуется природой, а четвертый только объ ѣдѣ и думаетъ, то на 7 офицеровъ (я исключаю командующаго) приходится по 170 казаковъ на каждаго. У насъ со Страшненкомъ (вѣрнѣе, у меня, такъ какъ сотенный существуетъ, какъ шефъ) 158 человѣкъ. Сначала Страшненко осматривалъ обмундировку, ранжировалъ, словомъ, какъ будто бы служилъ. Но случилось ему на дняхъ услышать «гопъ — мои гречаныки», онъ махнулъ на все рукой, бросилъ всѣ списки, и теперь ни во что не вмѣшивается. Сейчасъ только что привелъ сотню, получившую изъ С—го склада ружья. Туть случился казусъ: дали только 135 винтовокъ, а стрѣляющихъ 157. Что за притча? Совсѣмъ ничего не понимаю...
Всталъ я сегодня съ зарей. Мазепа, дрожа отъ утренняго холода, стоялъ возлѣ дерновой тумбы съ кувшиномъ воды, когда я вышелъ изъ балагана. Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, это Смѣлый, сидѣвшій возлѣ своего жилища. Онъ молча покуриваль, глядя на рѣчку, надъ котороіі еще клубился и плылъ молочный туманъ. Передъ Смѣлымъ на дерновомъ столѣ дымился пузатый, паукообразный, на длинныхъ ножкахъ, самоваръ. Было раннее утро. Все тихо, только въ нашей сотнѣ суетились, собираясь идти за ружьями. Воздухъ былъ напоенъ влажными испареньямн рѣки; солнце чуть-чуть выглядывало изъ-за горизонта, еще носились кой-гдѣ въ степи легкія облачки предразсвѣтнаго тумана; гдѣ-то затянулъ пѣсню жаворонокъ, крикнула жалобно чайка... Утро готовилось быть прелестнымъ.
Я былъ радъ, что всталъ такъ рано. Во-первыхъ, я видѣлъ чуть ли не въ первый разъ пробужденіе природы, а, во-вторыхъ,попутно я сдѣлалъ интересное наблюденіе: Смѣлый дѣйствительно любить природу, онъ—рабъ ея, готовый всегда любоваться ею. А что въ данномъ случаѣ онъ «дышалъ» ею и способенъ былъ уразумѣть лепетанье какого угодно ручья, въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія: какъ я ни фыркалъ и ни вскрикивалъ, когда Мазепа поливалъ мнѣ шею и голову холодной водой, какъ я ни шумѣлъ при этомъ,—Смѣлый оставался безучастенъ ко всему; онъ какъ будто застылъ и оставался все время неподвижнымъ, какъ сфинксъ, съ обращенными на сонную рѣку взорами. «Будда, настоящій Будда»!—подумалъ я:—«неподвижное, молчаливое самоуглубленіе».
Не смотря на то, что я пришелъ съ сотней въ С. въ пять часовъ утра, пріемъ ружей окончился лишь къ двѣнадцати часамъ дня. Сколько возни, провѣрокъ, осмотровъ, записываній! Сколько потрачено времени на пересчитываніе и провѣрку каждымъ казакомъ мелочнаго прибора! Сколько мытарствъ при получкѣ мишеней... И все это отъ того, что нашъ батальонъ получаетъ ружья изъ чужаго склада, завѣдывающій которымъ почему-то считаетъ долгомъ тянуть пріемъ ружей, осматривая чуть ли не каждую винтовку съ чисто нѣмецкой акуратностью и педантизмомъ. Онъ мнѣ показался очень комичнымъ: что же будетъ, когда онъ станетъ принимать ружья обратно? Придется сидѣть двое сутокъ передъ складомъ, чтобы доставить ему удовольствіе.
У насъ нѣтъ своего оружейнаго склада. Почему? Почему мы, пластуны, спеціальный родъ оружія; мы, присяжные стрѣлки, не имѣемъ своего завѣдывающаго оружіемъ, оружейнаго мастера, мастерской и т. д.?
Почему нашъ батальонъ, въ дѣйствительности, вовсе не батальонъ, а нѣчто идейное, ничего общаго не имѣющее съ понятіемъ о «части»; почему у насъ нѣтъ штабныхъ должностей и почему на офицера возлагаютъ такъ много обязанностей,—военныхъ, полицейскихъ, административныхъ и другихъ?
Почему? Мудрый Эдипъ—разрѣши!
Скука здѣсь страшная; куда ни брось взглядъ — всюду степь, голая степь, однообразная и скучная... Если бы не служба, требующая постоян- наго напряженія всѣхъ силъ, здѣсь можно сойти съ ума или обратиться къ средству Хлопченка, чтобы отъ всей возни и докучной амальгамы пластунскаго прозябанія «забыться и заснуть».
Сейчасъ 5 ч. вечера, солнце уже не такъ печетъ, какъ утромъ, однако мой сожитель покоится на своемъ ложѣ «по просту, безъ затѣй»,—какъ выражается Смѣлый, т.е. почти въ откровенномъ костюмѣ прародителя. Изъ кавалерійскаго лагеря (рядомъ съ нами стоять N и М льготные конные полки) несутся нестройные звуки музыки; нѣсколько инструментовъ, фальшивя немилосердно, выдувають лезгинку; слышно хлопаніе ладошъ въ тактъ, взвизгиваніе, гиканье и смѣхъ, — это конные развлекаются послѣ дневныхъ заботь. Кавалеристы живутъ лучше насъ, у нихъ есть штабъ, склады, канцелярия, писаря, словомъ, полное хозяйство; есть прекрасный парусинный табльдотъ, чего у насъ никогда не было и не будеть, такъ какь никакихъ средствь батальонъ не нмѣетъ и никакихъ экономическихъ суммъ у нась нѣть и быть не можетъ. Нашъ ко- мандующій сосредоточиваетъ въ себѣ всѣ функціи штаба, не имѣя ни канцеляріи, ни адьютанта, ни писарей для канцелярской работы,— дѣлать все долженъ онъ самъ. Живемъ мы поодиночкѣ, разбросанные по обширному тьмутараканскому отдѣлу и разъ въ году собираемся на 21 день въ лагерь. Завтра идемъ на пристрѣлку. Когда мы успѣемъ пристрѣлять болѣе тысячи винтовокъ и какая это будеть пристрѣлка, когда, вотъ уже третій день, одолѣваетъ боковой сѣверо-восточный вѣтеръ, который здѣсь дуетъ періодически недѣлю, двѣ, а то и больше.
Сейчасъ ходиль къ командующему. Онъ, привѣтливо улыбаясь, встрѣтилъ меня и сказалъ: «ну, что, какъ вамъ кажутся наши льготные лагери? Правда, много работы, а времени ни на что не хватаеть... Расписанье занятій, батенька, все портить, требованій не оберешься, а времени—котъ наплакалъ. А тутъ еще вѣтеръ задулъ, извольте-ка теперь начинать пристрѣлку. А не начать нельзя—расписание...
Я согласился съ нимъ.
Всѣмъ, начиная съ командующаго и кончая моимъ Мазепой, ясно, что такое обиліе требованій, при условіяхъ существующей организаціи льготнаго батальона, нельзя выполнить и въ три мѣсяца добросовѣстнаго труда.
Лагерь подъ станицей С.
7-го мая 18.. г.
Вставь сегодня опять съ зарей и выдя изъ балагана, я увидѣлъ ту же картину, что и наканунѣ: Смѣлый благодушно попивалъ чай, курилъ и ёжился оть утренняго холодка. На этотъ разъ онъ замѣтилъ меня и, издали улыбаясь, крикнулъ, приподнимая надъ головой свою древнюю папаху: «а, съ добрымъ утромъ, панъ хорунжій, заходите, заходите, рюмашеку пропустить передъ службой»! Я поблагодарилъ его и поспѣшилъ къ сотнѣ. «Какъ знаете, какъ знаете»!—сказалъ мнѣ вслѣдъ Смѣлый.
Поздоровавшись съ казаками, я приказалъ уряднику вести сотню къ валамъ, а самъ послалъ фельдфебеля Чайку,—мужчину атлетическаго сложенія, съ громадными фельдъегерьскими усищами, ис- полнительнаго и развитаго казака, — узнать, пойдеть ли сотенный на пристрѣлку. Черезъ двѣ минуты Чайка пулей примчался и доложилъ, что «есоулъ сплять и дюже ругаються, щобь не будыли». Пришлось дѣйствовать одному, потому что Страшненка вывести изъ состоянія сна нельзя ничѣмъ, хоть поставь предъ нимъ батарею и пали залпами.
Досталось же сегодня моимъ нервамъ и всему тѣлу! Непрерывный трескъ выстрѣловъ, вѣтеръ и изрядная жара въ продолжение семи часовъ подъ рядъ... Все время дулъ сильный боковой вѣтеръ. Какая туть могла быть пристрѣлка? Однако, къ 2-мъ часамъ я успѣлъ пристрѣлять половину винтовокъ, если можно назвать пристрѣливаньемъ выбрасывание пули пороховыми газами съ очень малой надеждой задѣть мишень. За недостаткомъ времени, вторично не пристрѣливали одну и ту же винтовку,—иначе пристрѣлка затянулась бы на нѣсколько дней и пришлось бы нарушить расписаніе занятій, что строго преслѣдуется. Что стрѣльба дасть отрицательные результаты, въ этомъ я не виноватъ, моя совѣсть чиста; все, что можно было сдѣлать—сдѣлано, но сдѣлать сутки въ 48 часовъ и больше, или остановить вѣтеръ, а тѣмъ паче изменить наше расписаніе,—не въ моихъ скромныхъ силахъ. Въ два часа, измученный и голодный, возвратился я со стрѣльбища, еле волоча усталыя ноги. Сорокаградусная жара даетъ себя знать. Я, какъ разваренный ракъ, опустился въ изнеможеніи на койку и почти сейчасъ же заснулъ, даже не поѣвши.
Обѣдалъ я (вѣрнѣе, принималъ пищу, — такъ какъ хлебаніе борща изъ котла обѣдомъ назвать нельзя, не впадая въ хвастливую гиперболу) очень поздно, когда уже садилось солнце. Меня разбудилъ знакомый голосъ, безпрестанно повторявшей: «сотникъ, а, сотникъ, вставайте, годе1) лежать... та выпьемо по одній чареци»! Всталъ я, хорошо выспавшись, съ сильнымъ апетитомъ, и чувствовалъ, что проглочу даже самого Хлопченка, если бы его вкусно и чисто приготовили. Обѣдъ мой состоялъ изъ борща и куска вареной баранины,—общая и неизмѣнная пища нашихъ офицеровъ. Старательный Мазепа быстро разогрѣлъ котелокъ и торжественно поставилъ его въ углубленіе дерновой тумбы-стола, сдѣланнаго подъ открытымъ небомъ, возлѣ балагана, и мы съ сожителемъ, какимъ-то чудомъ покинувшимъ свое обычное мѣсто на ворохѣ соломы, сѣли на дерновыя тумбочки, замѣняющія стулья. Хлопченко опять предложилъ «по чареци», на что я, сильно проголодавшись, изъявилъ свое полное согласіе. Нужно было видѣть изумленное, вдругъ преобразившееся, лицо Хлопченка. На сонномъ лицѣ даже мелькнулъ лучъ какой-то мысли; онъ мигнулъ лукаво однимъ глазомъ и, подавая дрожащей рукой на половину расплескавшуюся рюмку, воскликнулъ: «ото, добре, ей-богу, добре»!
Покуда мы сидѣли съ Хлопченкомъ надъ котелкомъ, къ намъ подошли Карягинъ и Донъ-Кихотъ Пластунскій—Абраловъ. Первый всегда, чуть спадетъ жара, сползаетъ къ намъ со своего кургана,—любить побалагурить по-стариковски, посидѣть тихимъ вечеркомъ съ «люлькой» въ зубахъ, разсказывая намъ разныя исторіи изъ своей жизни, богатой приключеніями; любить подчасъ под-тянуть хриплымъ баскомъ въ хорѣ пѣсенниковъ, собирающихся каждый вечеръ у «пансіона».
— Здравствуйте, хорунжій, поздненько же вы обѣдаете... А, здѣсь самъ панъ Хлопченко! — сказалъ, подходя къ намъ, Абраловъ.
Онъ сѣлъ на тумбочку и стать крутить папироску.
Карягинъ внушительно крякнулъ, что всегда означаетъ у него желаніе пропустить «по одной», и поглядѣлъ на Хлопченка.
Тотъ, привыкнувъ къ оригинальной сигнализаціи компаньона, налилъ рюмку и подалъ ее Карягину, который перекрестилъ рюмку, вытеръ рукавомъ черкески свои сѣдые усы и выпилъ со вкусомъ, приговаривая сиплымъ баскомъ: «выпьемъ-ка, дружище, отъ скуки, да съ горя»! Все его полное, красное лицо расплылось въ пріятную улыбку и самъ онъ,—толстый, съ выдающимся впередъ животомъ, въ длинной коричневой черкескѣ, удивительно походилъ на какого-то францисканскаго монаха, какъ ихъ рисуютъ на дешевыхъ олеографіяхъ. Абраловъ сидѣлъ задумчиво и молча глядѣлъ на меня. Изрѣдка онъ хмурился и тогда сильнѣе посасывалъ папироску.
Вдругь онъ заговорилъ.
— Скажите, хорунжій, вы давно офицеромъ?.. кажется, выпуска 18.. года?—спросилъ онъ.
— Да. Еще года нѣтъ.
— Ай-ай-ай! Еще и года нѣтъ... Какое свинство!..
Я молчалъ.
— Всего четыре съ небольшимъ мѣсяца вы прослужили... и прямо изъ училища, свѣжаго человѣка на льготу, ай-ай-ай!.. Не повезло вамъ... Ну, а, скажите, чтб васъ тянуло сюда: неизвѣстный край ли, форма ли наша фантастичная, содержаніе ли повышенное?
— Какъ вамъ сказать?—отвѣтилъ я,—и то, и другое, и третье. И Кавказъ манилъ къ себѣ, да и содержаніе не то, что въ Россіи,—у насъ значительно больше... Къ чему вы это спросили?
— Да такъ,—сказалъ Абраловъ и задумался.—Знаете,—началъ онъ послѣ небольшой паузы, — дико все это, хотя издали какъ будто и красиво. Хорошо это и заманчиво—вся наша жизнь, кавказская обстановка, — только въ повѣстяхъ Марлинскаго, да въ поэзіи Пушкина и Лермонтова. Въ дѣйствительности не стоить эта жизнь здѣсь вашей красивой черкески и пріобрѣтеннаго вами чеченскаго вида. Подо всѣмъ этимъ таится печальная дѣйствительность. Вы не въ горахъ, гдѣ рѣють орлы, да шумятъ водопады,— вы живете въ глуши, въ степи, среди лѣнивыхъ хохловъ, а чеченцевъ, горскихъ красавицъ и во снѣ не видите. Обстановку же служебную вы видите сами. Печальная наша жизнь, батенька, благодаря укоренившемуся взгляду, что пластунъ и такъ проживетъ,— на то онъ и пластунъ, не долженъ нѣжиться.,. Говорить: пластунъ долженъ быть грубъ, выносливъ, невзыскателенъ, терпѣливъ. Пожалуй, и такъ; но, вѣдь, мы, офицеры, къ несчастію, живемъ почти одной жизнью съ казаками, мы въ неподходящихъ рамкахъ, насъ угнетаетъ эта льгота, тѣснитъ умъ, душу... И, наконецъ, какая же это льгота? Гдѣ она? Для казака—да, потому что онъ занять службой только 21 день въ году, а офицеръ ея вовсе не знаеть, скача все время по дознаньямъ...
— А вамъ пришлось, вѣрно, поѣздитъ?—спросилъ я Абралова.
— Мнѣ-то? Да я столько ѣздилъ, что три раза Сибирь могъ объѣхать вдоль и поперекъ... Ну, вотъ вы, возьмемъ васъ. Вы такъ еще молоды, а развѣ вы служите, развѣ эта жизнь — школа для васъ? Жалко мнѣ васъ, молодежь, простите зa откровенность, жалко васъ! Куда, посмотришь, дѣвается молодость, энергія? Вотъ я,—уже послужилъ, многое испыталь, менѣе васъ требователенъ, давно свыкся со скукой и всякой бѣдой, а за эти два года льготы сделался самъ не свой. Безцѣльность этой жизни отравляетъ мое существованіе. По временамъ я испытываю то taednim уіtае, которое знали еще древніе, только мое отвращеніе къ жизни имѣеть источникомъ не пресыщеніи ею, а скуку этой жизни. Что здѣсь за жизнь, какая тоска жить въ этихъ глухихъ степяхъ, о, вы еще не знаете!—съ горечью сказалъ онъ.
— Я мало еще знаю станичную жизнь—но вижу, что она не весела.
— О, конечно, конечно, вы мало знакомы. Надо пожить-потужить, какъ говорится, испытать все. Вы еще не знаете, что всѣ эти господа,—онъ указалъ рукой на офицерскіе балаганы,—жертвы
этой жизни. Вы думаете, отъ чего и для чего пьетъ Страшненко, Хлопченко, Смѣлый, Коротятько и вашь покорный слуга? Отъ скуки, оть тоски, отъ безъисходной тоски. Пьютъ, чтобы заглушить сознаніе, чтобъ не видѣть передъ глазами этой жизни. Вѣдь прожить гдѣ нибудь въ степи, въ заброшенной станицѣ, въ родѣ вашей К, три-четыре года безъ общества, безъ товарищей, безъ нравственной поддержки,—согласитесь, дорогой мой, это пытка, пытка ужаснѣйшая. А полицейско-административная дѣятельность? Недаромъ сложилось про насъ четверостишіе—вы знаете?—
Предъ вами бѣдный пилигримъ,
Убитый службой льготной,
Судьбой жестокою гонимъ,
На тройкѣ скачетъ потной...
Все это Абраловъ проговорилъ горячо, страстно, наклонивши надо мной свой длинный, худой станъ и смотря въ упоръ большими черными меланхолическими глазами.
Хлопченка и Карягина давно уже не было; они ушли въ «пансіонъ». Мы съ Абраловымъ были одни.
Онъ продолжалъ.
— Да, пластунская льгота — не веселая вещь. Возьмите хоть нашу странную обстановку здѣсь: ничего-то у насъ нѣтъ, и не потому, что мы ничего не хотимъ имѣть, а потому, что нѣть. Никто до насъ не касается, никакихъ ресурсовъ мы не имѣемъ,—ни вспомоществованія для улучшенія быта офицеровъ, ни офицерскаго суда, ни врача, ни адьютанта, ни казначея, ни завѣдывающаго оружіемъ, ни писарей, ни канцеляріи, — ничего, ровно ничего. А результатъ всего этого налицо: живемъ мы въ какихъ-то загонахъ, получая ревматизмы, лихорадки и всякую дрянь, потому что палатки для насъ роскошь. Табльдота у насъ нѣтъ, ѣдимъ изъ котелка, подъ открытымъ небомъ, совсѣмъ, какъ цыгане у Пушкина, недостаетъ только изодранныхъ шатровъ... да, впрочемъ, вонъ они, у казаковъ...
Я былъ совершенно согласенъ съ Абраловымъ. Его безотрадный тонъ влилъ и въ меня отраву пессимизма. Я ему безусловно вѣрилъ, а, между тѣмъ, то, что онъ сообщилъ — ужасно. Прожить одному нѣсколько лѣтъ въ какой-нибудь станицѣ К!
Лагерь подъ станицей С.
8-гo мая 18.. г.
Жара страшная—38 R на солнцѣ.
Два часа дня. Я только что привелъ сотню со стрѣльбища. Пристрѣлка кончена; почти каждый казакъ имѣетъ теперь винтовку для курса стрѣльбы. Бѣдные пластуны! У нихъ нѣтъ ни одного прибора для передвиженія мушки, у конныхъ же есть все—мастерская, инструменты, мастеръ, завѣдывающій оружіемъ. Казалось бы, все это скорѣе всего должно быть у пластуновъ, какъ профессіональныхъ стрѣлковъ, а ни какъ не у кавалеристовъ, у которыхъ стрѣлковое дѣло стоить на второмъ планѣ, но на самомъ дѣлѣ какъ разъ все наоборотъ.
Невольно вспоминаю сейчасъ первую встрѣчу мою съ Хлопченкомъ и нашъ разговоръ о палаткахъ. Теперь я самъ вижу: многаго намъ не полагается, что всѣмъ положено.
Я завидую Смѣлому и Карягину. Эти господа, кажется, «выше міра и страстей»; по крайней мѣрѣ, ничто служебное ихъ не волнуеть и ничто не удивляеть. Ихъ точка зрѣнія, могущая выразиться словами: «а ну ихъ, всякіе лагери», мнѣ отчасти нравится. Я охотно усвоилъ бы ее, но моя молодость, рвеніе къ службѣ и новизна моего положенія, какъ льготнаго пластуна, служитъ препятствіемъ къ усвоенію этого взгляда на нашъ лагерь.
У насъ мало кто волнуется и выражаетъ энергію; всѣ, какъ будто, сознаютъ, что изъ «ничего» не выдетъ «ничего». Саша ужасно мучится и много трудится, хотя отвѣтственнымъ лицомъ будеть не онъ, а Карягинъ, котораго совсѣмъ не безпокоятъ грядущіе генеральскіе смотры. Спокойный и увѣренный видъ обоихъ «дачниковъ»,—какъ ихъ окрестили здѣсь,—очень опредѣленно говорить всѣмъ: «видѣли мы эти инспекторскіе смотры и не такіе горшки бились о нашу голову». Абраловъ, хотя и служитъ, но не вкладываеть души въ это дѣло. Нашъ симпатичный командующій постоянно пребываеть въ благодушномъ far nient'ѣ. Будучи старымъ кавалеристомъ, онъ, совершенно неожиданно для себя, попалъ въ пластуны. Онъ живетъ въ своемъ балаганѣ такъ, какъ будто его нѣтъ въ лагерѣ. Иногда изъ балагана показывается его коллосальная фигура; онъ прохаживается передъ своимъ жилищемъ, опустивъ голову внизъ и заложивъ руки за спину; часто выходить съ биноклемъ и издали наблюдаегь ученье конныхъ. Ему, видимо, скучно здѣсь. Единственное развлеченіе его—преферансъ по маленькой—часто является для него невозможнымъ по причинамъ, лежащимъ внѣ его воли и желанія. Его обычные партнеры, Абраловъ, Смѣлый и Асановъ, часто отказываются составить пульку, благодаря особенной способности Страшненка и Колокольцова организовывать своеобразные soirees, которые для офицерства интереснее, чѣмъ командирскій преферансъ.
Мы съ Сашей не ходимъ на эти вечера въ «пансіонъ»: слишкомъ однообразно и утомительно! Лежа въ балаганѣ, я цѣлыми ночами слѣжу (просыпаясь по неволѣ) за всѣми фазами пансіонскихъ вечеровъ и нельзя сказать, чтобы это было особенно пріятно.
12 мая 18... .
Лагерь въ самомъ разгарѣ. Съ утра и до вечера идетъ усиленная трескотня на стрѣльбищѣ и у насъ, и у конныхъ. Наша пристрѣлка даетъ себя знать; пока прошли четыре упражненія и каждая дала результаты только удовлетворительные,—немного мало для пластуновъ. Сегодня, передъ самой стрѣльбой, утромъ случилась забавная исторія. Командующій выгналъ таки «дачниковъ» на стрѣльбу и сегодня у валовъ были наши старички, кромѣ пана Хлопченка, имѣющаго нѣкоторое сходство съ Діогеномъ въ томъ, что онъ всегда обрѣтается на одномъ мѣстѣ, и разницу—въ томъ, что никакого человѣка онъ и не думаетъ искать.
Я порядочно таки усталь отъ безпрерывнаго напряжения и непосильной работы. И скука, и трудъ легче бы переносились, если бы наша обстановка была немного лучше. Питаемся мы, какъ косари, спимъ въ какихъ-то кружевныхъ балаганахъ, мочить насъ дождь, печеть тропическое солнпе. Казаки же—тѣ чувствують себя, какъ дома: у нихъ постоянныя пѣсни, гудитъ бубенъ, заливается самодѣльная свирѣль, все свободное время въ лагерѣ идеть шумъ и плясъ. Нашь лагерь представляетъ сплошное море веселья. Весь онъ окруженъ цѣпью повозокъ съ «жинками». Казаки любятъ соединять пріятное съ полезнымъ: ихъ семьи обложили живымъ кольцомъ весь лагерь, образуя «бабій отдѣлъ».
Первое время я не могь примириться съ этимъ, но вскорѣ утѣшился тѣмъ соображеніемъ, что требовать иного отъ настоящихъ казаковъ нельзя, потому что казакъ запорожскій и этотъ—два разныхъ понятія, и что было позорнымъ (бабиться) для первыхъ, для вторыхъ—пріятный аксесуаръ въ лагерной обстановкѣ. Ни Смѣлый, ни Коротятько этому не удивляются, а Страшненко такъ прямо заявилъ мнѣ, что «пластунъ безъ жены—что безъ ружья».
«Пансіонъ» бушуеть по старому. Вчера меня поразило одно открытіе. Войдя уже поздно вечеромъ въ «пансіонъ», я увидѣлъ такую сцену: Саша, въ разстегнутомъ бешметѣ, обнявъ одной рукой Страшненка, цѣловалъ его, держа въ другой пустую рюмку. У Страшненка тоже была пустая рюмка: очевидно, они пили брудершафтъ. Сегодня, на стрѣльбѣ, подошелъ ко мнѣ Саша и, конфузясь, подалъ руку, стараясь не глядѣть мнѣ въ лицо.
— Что это ты, вчера? а?—спросилъ я.
— Такъ... знаешь... совсѣмъ неожиданно...—не докончилъ онъ фразы и умолкъ.
Я не хотѣлъ его разспрашивать. Да и къ чему? Ясно—онъ сталъ посѣтителемъ «пансіона». Неужели онъ не удержится и полетить въ пропасть?
15 мая 18... г.
Сегодня быль парадъ всему лагерю. Съ утра нашъ лагерь принарядился. Вдоль передней линейки казаки поставили рядъ шестовъ, обмотанныхъ свѣжей травой и степными цвѣтами; купили матерія и сшили флаги, которыми увѣнчали эти шесты, офицерскіе балаганы и много казачьихъ наметовъ.
День быль съ самаго утра ясный, солнечный и не жаркій. Къ девяти часамъ, одѣтые въ черныя парадныя черкески, съ вычищенымн гозырями и кинжалами, сверкая на солнцѣ малиновыми верхушками папахъ, казаки сновали но лагерю, ожидая сигнала строиться. Вѣстовые офицеровъ чистили парадную форму, сдувая каждую пылинку, изъ желанія угодить своему «пану». На парадъ собрались даже Хлопченко, Смѣлый и Карягинъ. Всѣ они глядѣли въ «парадѣ» комично-грустно: смятыя черкески, скверное, давно не чищенное, оружіе, вытертые галуны на бешметѣ и папахѣ; верхушки папахъ, изъ малиновыхъ превратившіяся въ сиреневыя. Странно было видѣть ихъ,—«дачниковъ», людей «не отъ міра сего»,— готовыми парадировать съ сотнями во всеоружіи красивой, только не на нихъ, пластунской формы.
Зато Венявскій, Асановъ и особенно Колокольцовъ щеголяли отличнымъ оружіемъ въ дорогой «бриллиантовой оправѣ»2) и хорошо сшитыхъ черкескахъ. Противъ кавалерійскаго лагеря, въ степи, стали пластуны и конные, образовавъ каре. Послѣ молебна состоялся парадъ. Я быль на лошади, изображая адъютанта, по просьбѣ командующаго. Сидя на конѣ, я отлично видѣлъ всю картину парада, на который даже пріѣхали смотрѣть изъ станицы несколько дамъ и дѣвицъ, разряженныхъ въ пухъ я прахъ;—онѣ являли собой живую радугу, съ ихъ неизмѣнными кавалерами сомнительнаго достоинства—что-то среднее между мелкими купчиками и станичными львами: писарями станичнаго правленія.
Принималъ парадъ начальникъ лагеря,—тучный, съ заплывшимъ отъ жира лицомъ, уже немолодой линейный казакъ, украшенный множествомъ орденовъ и медалей, между которыми особенно выдѣлялась звѣзда «Льва и Солнца» и бронзовый крестъ за покореніе Кавказа. Начальникъ лагеря настолько тяжелъ, что, казалось, воть-воть лошадь упадетъ подъ нимъ, не будучи въ силахъ нести
на себѣ это непосильное бремя. Папаха была у него надѣта по донски, на одно ухо, лѣвая рука—короткая и толстая - фертомъ упиралась въ бокъ; словомъ, съ виду нашъ начальникъ лагеря— лихой казакъ, «батько», «отецъ-командиръ», «ухабака». Онъ важно кивалъ головой, когда проходили церемоніальнымъ маршемъ наши сотни и, самодовольно улыбаясь, восклицалъ каждый разъ, когда проходила сотня: «хорошо, пластуны»!., «млдцы, пластуны», хотя наши шли неважно, сбивались съ ноги и не ровнялись, щурясь отъ солнца.
Абраловъ шелъ недурно. Страшненко, грузно переваливаясь, кое-какъ передвигая тяжелыя ноги, промаршировал!» передъ сотней, забывъ отсалютовать шашкой, чего принимающій парадъ, кажется, и не замѣтилъ. Карягинъ шелъ обыкновенной походкой, не въ ногу, какъ будто куда-то торопился, поминутно спотыкался, но все же очень браво «ѣлъ» начальство глазами. Затѣмъ мелькнули фигуры Саши, молодецки марширующаго на правомъ флангѣ сотни, Асанова, Колокольцова и другихъ. Въ общемъ пластуны шли неважно— безъ воодушевленія и безъ выправки, точно спали и дѣлали все въ гипнотическокъ снѣ.
Да и въ дѣйствующемъ батальонѣ строевая муштра особенно не прививалась къ казакамъ. Они никогда не ходили чисто ровняясь, «съ носка», не было никогда математического однообразія въ движеньяхъ и построеньяхъ, никогда строй пластуновъ нельзя было назвать однимъ тѣломъ съ одной душой.
Механизмъ, узкія рамки—враги иниціативы и проявленія индивидуализма; каждый казакъ-пластунъ—самостоятельная единица съ своей душой, каждому смѣло можно дать опасное и сложное порученіе, и онъ его выполнить блистательнѣйшимъ образомъ. Поэтому, вѣроятно, въ массѣ пластуны теряются, обезличиваются стараньемъ сдѣлать изъ ста душъ одну; поэтому же, вѣроятно, всѣ свои героическіе подвиги пластуны совершали въ одиночку, безъ шума, по секрету. Ни въ атаки сплошнымъ строемъ, ни въ другія военныя операціи пластуны не годятся такъ, какъ годятся, будучи пущены въ одиночку, предоставленные самимъ себѣ. Пластунъ по духу — партизань, только пѣшій, вся сила котораго заключается въ умѣнін тихо и неожиданно являться за спиной безпечнаго часоваго, пикета и т. п.
Въ дѣйствующемъ батальонѣ, гдѣ командуеть «отецъ-командиръ», съ георгіевскимъ крестомъ, подъ вліяніемъ армейско-маршировочво-парадёрскаго взгляда, казаки съ утра до вечера гуляютъ по плацу «гусинымъ» шагомъ, стараясь изучить всю премудрость плацъ парадной службы, безцѣльность которой давно уже осознана и сдана въ архивъ вмѣстѣ съ знаменитыми ружьями, заряжавшимися въ 22 темпа, развинченными и расхлябанными для стука и грома во время ружейныхъ пріемовъ. Если это творится въ дѣйствующемъ войскѣ, то намъ, льготнымъ, и Богь велѣлъ проходить курсъ стрѣльбы такъ, какъ стыдилась бы проходить его любая мѣстная команда, и достойно подражать маршировочнымъ эволюціямъ нашихъ учителей.
Два полка конницы прошли два раза, одинъ разъ шагомъ, другой—рысью, держа ружья вынутыми изъ чехловъ. Я любовался дѣйствительно красивой картиной стройнаго прохождения сотень. На разномастныхъ лошадяхъ, въ черныхъ черкескахъ и красныхъ бешметахъ, съ развѣвающимися сотенными зпачками, кавалеристы внѣшнимъ видомъ подавляли черныхъ пластуновъ, шагавшихъ въ короткихъ черкескахъ, въ облакахъ пыли.
Тотчасъ послѣ парада, начальникъ лагеря пригласилъ насъ пластуновъ, къ себѣ въ полковой табльдоть на закуску. Подъ длинной палаткой-навѣсомъ быль накрыть "покоемъ» столь, уставленный бутылками и разными закусками, между которыми особенно выдѣлялась въ изобиліи предложенная гостямъ жирная, золотистая шемая и свѣжій черкесскій козій сыръ.
Не прошло и пяти минуть, какъ захлопали пробки и полились: кахетинское, чихирь, водка и пиво. Мы сѣли всѣ вмѣстѣ на концѣ стола, своей отдѣльной группой, едва успѣвъ представиться всѣмъ коннымъ офицерамъ,—большинство изъ насъ впервые знакомились съ близкими сосѣдями по лагерю. Смѣлый, Хлопченко и Страшненко напали съ ожесточеніемъ на закуски и имъ достойно, но внѣ конкурренціи, вторилъ Коротятько. Явились пѣсенники (послали за нашими), разговоры и тосты лились безъ умолку. Мало по малу явилось то состояніе, когда начинается смѣшеніе языковъ,—пили, пѣли, обнимались и кричали... Нашъ Хлопченко, поникнувъ головой на руки, спалъ, сидя за столомъ. Казаки въ длинныхъ красныхъ бешметахъ носились отъ одного офицера къ другому, подавая то лимонадъ, то пиво, то вино. Стало жарко, приподняли полы палатки, свѣжій воздухъ ворвался въ палатку; косые лучи солнца играли на стаканахъ и искрились въ винѣ.
Кто-то изъ конныхъ офицеровъ, засучивъ рукава и приподнявъ полы черкески, взобрался на столь. Поднявъ одну руку вверхъ, а другой подпирая бокъ, онъ началъ откалывать казачка, такъ что бутылки и стаканы прыгали на столѣ и падали на землю. Всѣ встали изъ-за стола и, шумя, окружили буфетный столъ, на которомъ выдѣлывалъ диковинныя штуки черномазый офицеръ съ монгольскнмъ типомъ. Возбужденный виномъ, красный, со вспотѣвшимъ лицомъ, крутился танцоръ подъ отчаянное завыванье кларнета и вторившаго ему тяжелыми уханьями баса. Столъ трещалъ, звенѣли бутылки, бились стаканы,—на это никто не обращалъ вниманія, — Костя-джигить удивлялъ всѣхъ своими непостижимыми вывертами и своими широчайшими красными кумачовыми штанами. Казачокъ вышелъ на славу. Костя-джигитъ кончилъ. Снявъ съ бритой головы лезгинскую бѣлую папаху, «абрекскую», онъ помахивалъ ею надъ головой, изнемогая отъ усталости.
— Молодчина, джигитъ-Костя! Качай его, хлопцы!—заревѣло офицерство.
Мгновенно танцоръ былъ стянуть со стола, вынесенъ изъ табльдота, еще мигь—и онъ летѣлъ на воздухъ, безпомощно болтая ногами и какъ бы стараясь удержаться за что-то.
Джигитъ-Костя былъ всѣми любимый кавалерійскій офицеръ линейнаго происхождения, простой, малообразованный, но съ природнымъ умомъ, съ той русской сметкой, которая часто выдвигаетъ людей. Никто не умѣетъ такъ скакать на лошади, никто не умѣетъ такъ много выпить, не хмѣлѣя, никто не можетъ быть такимъ безшабашнымъ и добродушнымъ кутилой, какъ Костя-джигитъ. Его молодое лицо, съ узкими калмыцкими глазами, выдающимися скулами и вѣчной лукавой усмѣшкой, вызывало у всѣхъ улыбку: Костя-джигитъ всегда былъ въ наипрекраснѣйшемъ настроеніи, пилъ, дурачился, скакалъ сломя голову на своёмъ ворономъ «Казбекѣ», отплясывалъ то казачка, то лезгинку, и на все смотрѣлъ, какъ на «трынъ-траву». Выросъ онъ въ горахъ, среди ауловъ, дѣтство и юность провелъ въ табунѣ и теперь лошадь знаетъ, какъ самого себя. Иппологію онъ изучилъ основательно въ степи, на волѣ, и зналъ эту науку, вѣроятно, не хуже самого составителя учебника иппологіл. Безстрашенъ онъ изумительно: никто изъ казаковъ в офицеровъ никогда не рѣшится на тѣ упражненія, которыя Костя-джигитъ считаетъ сущимъ вздоромъ. Симпатично въ немъ то, что, превосходя всѣхъ качествами настоящаго кавалериста, онъ не кичится этимъ передъ товарищами, далеко отставшими отъ него въ наѣздничествѣ и беззавѣтной удали.
Въ обоихъ полкахъ находится немало офицеровъ, которые не только не любятъ своего дѣла, но и иронически отзываются о безцѣльности и пагубности джигитовокъ. «Охота шею ломать... будеть война—и безъ джигитовки ухлопаютъ»... Эти разсужденія я неоднократно слышалъ и мнѣ становится непонятнымъ такое явленіе. Казачій офицеръ, не любящій лошади, презрительно отзывающійся о джигитовкѣ,—аномалія, а, между тѣмъ, это такъ. Наѣздничество, какъ спортъ, даже просто какъ развлеченіе отъ скуки, здѣсь отсутствуеть. Это, какъ и многое другое, открытое мною, является доказательствомъ того, что казачество атрофируется, что нѣтъ raison d'etre для здороваго и прочнаго его существованія.
Лѣтъ 30—40 тому назадъ, джигитовали казачки, защищая свои станицы отъ нападеній хищника, на конѣ сидѣли поголовно и старъ, и младъ. Теперь ничего подобнаго нѣть и быть не можетъ. Старики-офицеры качаютъ головой и говорять съ меланхоличными вздохами: «ни, теперь вже не то... нема тихъ казакивъ, що були»... И это правда. Причина вызываетъ слѣдствіе. Причина—война, пограничная жизнь съ постоянными тревогами и опасеньями набѣговъ; слѣдствіе—воинственный духъ станичниковъ, естественное развитіе боевыхъ качествъ; въ цѣломъ—образованіе типа храбраго и ловкаго казака-партизана. То же можно смѣло сказать и о пластунахъ. Современные пластуны—тѣ же стрѣлковые батальоны, съ тѣмъ различіемъ, что стрѣлки носять мундиры, а пластуны—черкески. Ничего пластунскаго нѣтъ въ нашихъ пластунахъ; комплектованіе батальоновъ есть плодъ соображеній матерьяльнаго свойства: бѣднѣйшіе идутъ въ пластуны, кто побогаче—въ кавалерію и конвой. А развѣ бѣдность служить ручательствомъ того, что завербованный казакъ долженъ отличаться «пластунскими» качествами?
Всѣ эти стойки, маршировки на плацу и т. п. «экзерциціи», — говоря языкомъ военныхъ прошлаго столѣтія, —доведенныя до виртуозности, подготовляють только войско для эффектныхъ парадовъ, къ чему по натурѣ своей казакъ-черноморецъ не склоненъ, да и роль пластуна—не на парадныхъ торжествахъ. Пластунъ долженъ быть прежде всего аматеромь своего дѣла; онъ долженъ быть отчаяннымъ храбрецомъ, но хладнокровнымъ и спокойнымъ въ минуты опасности (хладнокровіе же къ тому—природная черта черноморца, такъ сказать, специально пластунскій даръ). Пластунъ спокоенъ, изворотливъ, смѣлъ, находчивъ. Его свобода не должна ничѣмъ стѣсняться; въ мирное время его нужно обучать иначе, чѣмъ всякую другую пѣхоту и даже стрѣлковъ. Стрѣльба, доведенная до совершенства; гимнастика въ самыхъ широкихъ размѣрахъ; плаванье, гдѣ можно этому обучать, изученіе мѣстности, сторожевая служба, особенно ночная, знаніе оріентировки—вотъ альфа и омега пластунскаго обученія. Нѣкоторое знаніе уставовъ необходимо, но не безусловно все, что входить въ долбежный курсъ «словесности». Понадобитсн ли пластуну, —сидящему ночью гдѣ нибудь въ ямѣ, въ двухъ шагахъ отъ непріятельской аванпостной цѣпи, и готовящемуся быстро и безшумно расправиться съ оплошавшимъ часовымъ, — знанье гарнизоннаго устава со всѣми его тонкостями? Ведя воспитание пластуна въ узкихъ уставныхъ рамкахъ, придавая громадное значеніе выправкѣ и внѣшнему виду, забываютъ главное: спеціализированіе пластуна. Саперы, понтонеры и др. специальные роды оружія, поставленные въ ряды любаго полка, вѣроятно, испортятъ фронтъ и не будуть такъ отчетливо знать теорію строевой службы— «словесность». Пластунъ — тотъ же спеціалистъ, и только въ этой спеціальности долженъ быть универсальнымъ. Sapienti sat.
Кончу о праздникѣ.
Садилось солнце. Шумъ, пляска и крики продолжалась. Возлѣ табльдота образовался кругъ изъ офицерства и казаковъ, внутри котораго танцовали и казаки, и офицеры. Праздникъ вышелъ удачный, и, какъ видно, казаки мало стѣснялись при офицерахъ; они съ охотой шли въ кругъ и плясали лезгинку и казачка наряду съ офицерами, образуя пары: офицеръ и казакъ танцуютъ другъ передъ другомъ и никого это не шокируетъ, не задѣваеть. Въ первый разъ мнѣ удалось видѣть такой грандіозный, широкій разгулъ среди потомковъ Дорошенка и Чапиги.
Начинали съ лезгинки. Плясали Колокольцовъ и Асановъ подъ акомпанементь тѣхъ же музыкантовъ и мѣрное хлопанье въ ладоши. Хлопало нѣсколько сотъ рукъ и столько же голосовъ въ тактъ пляски припѣвало:
«Лезгинка моя, молоденькая! Лезгинка моя, молоденькая!»
Колокольцовъ, скинувъ шапку, засучивъ ярко-малиновые рукава черкески и засунувъ папаху за поясъ, съ платкомъ въ рукѣ, танцовалъ съ одушевленіемъ и поддерживалъ нашу честь. Асановъ тоже хорошо танцовалъ, но у него не было живости и веселости, не было граціи и удали, какой обладалъ жизнерадостный Колокольцовъ.
Изображая въ лезгинкѣ женщину, Колокольцовъ плавно обходилъ кругъ, держа надъ головой платокъ, изгибался и отступалъ, когда мрачный Асановъ наступалъ на него, изображая кавалера. Они очень точно воспроизводили сцену ухаживанія и мимику целомудренной, неподдающейся любви.
Лезгинка кончена.
Начальникъ лагеря махнулъ рукой въ воздухѣ.— «Качай пластунскихъ пановъ»!
Качанье это продолжалось добрыхъ пять минуть. То Асановъ, то Колокольцовъ взлетали высоко надъ огромной толпой и падали казакамъ на руки. Теперь на середину круга выскочилъ изъ толпы юркій казакъ, маленькій, вертлявый.
«Бачъ, бачь, хлопы; Мордыкъ пійшовъ, винъ покаже!»—послышался чей-то смѣющійся голосъ.
Начальникъ лагеря былъ тутъ же, въ кругу, и съ блаженной улыбкой смотрѣлъ на танцора. Вдругъ онъ, гнуся по обыкновенью, крикнулъ: «эхъ, нашу линейскую!», надѣлъ папаху на бекрень, избоченился и тихо пошелъ по кругу, чуть присѣдая и виляя толстыми бедрами.
Мордыкъ, какъ бѣсъ, крутился передъ грузнымъ начальникомъ лагеря, падалъ внизъ, упираясь носками и руками въ землю, дѣлалъ при этомъ какія-то мимическія манипуляціи, отчего публика просто ревѣла отъ избытка восторга; потомъ поднимался и плясалъ въ присядку, откидывая ноги чуть не горизонтально; опять бросался ничкомъ, продѣлывалъ свои штуки, вставалъ и вновь носился, выгибаясь, крутясь на одномъ мѣстѣ и выкидывая ногами и руками такія колѣнца, какихъ я нигдѣ, никогда не видѣлъ.
Потомъ явился пластунъ, тоже отчаянная голова; онъ продѣлывалъ головоломныя упражненія съ двумя кинжалами въ рукахъ, упиралъ ихъ остріями въ грудь, падалъ на спину, билъ по землѣ ногами, скрежеталъ зубами и кричалъ, дико вращая глазами: «эй- рипъ, эй-рипъ!» Что это за танецъ — не знаю. Кривлянье жь съ кинжалами, приставленіе ихъ къ тѣлу, изступленный видъ и непонятные звуки, вѣроятно, подбадривающіе танцора, имѣютъ много общаго съ упражненьями факировъ, добровольныхъ мучениковъ, или, что еще вѣроятнѣе, танецъ этотъ заимствованъ изъ знаменитаго въ Персіи «Шахсея-Вахсея», когда фанатики не ограничиваются только однимъ прикладываньемъ кинжаловъ къ тѣлу, а самымъ хладнокровнѣйшимъ образомъ рѣжутъ себя вдоль и поперекъ. Предположеніе это имѣеть основаніе въ томъ, что, побывавшіе въ Закавказьѣ, казаки имѣли случай видѣть празднества Шахсея-Вахсея.
Послѣднимъ нумеромъ явились цыганъ съ лошадью и поводарь съ медвѣдемъ.
20-го мая 18... года.
Ну, слава богу, —стрѣльба кончена! Съ завтрашняго дня примемся за сотенныя и батальонныя ученья, хотя о послѣднихъ мечтать трудно, имѣя кавалериста-командира.
Инспектировать стрѣльбу будетъ генералъ, котораго ждуть къ 23-му числу. Генералъ изъ Россіи, — и вотъ всѣ надѣются, что смотръ сойдетъ благополучно. Почему же? Да потому, что опытъ показалъ, что генералы, пріѣзжающіе на Кавказъ изъ какой-нибудь люблинской губернін, всегда относятся съ нескрываемымъ удивленіемъ и вниманіемъ къ пластунамъ, присматриваются къ нимъ, вступаютъ въ разговоры, разспрашиваютъ обо всемъ съ любопытствомъ и, подкупленные прошлымъ пластуновъ, всегда снисходительно смотрятъ на промахи и ошибки; почему льготные пластуны никогда и не получали плохаго ордера. Это сообщили мнѣ старые пластуны—Страшненко и Коротятько.Я не знаю,—такъ ли это, но, во всякомъ случаѣ, подтянуться намъ нужно.
Сегодняшняя проба сотеннаго ученія оказалась довольно удачна. Я былъ за сотеннаго командира; дѣлалъ «ломку фронта», слегка ружейные пріемы (спеціально для инспектирующаго).
Казаки дѣлали все сносно, въ урядникахъ видна сообразительность. Сдѣлалъ я нѣсколько не уставныхъ построеній—не растерялись. Хорошій матерьялъ эти черноморские казаки, но все таки выправки никакой, ходятъ вахлаками. Ужь такова ихъ натура!
Сотня возвращалась со степи, съ ученья, съ пѣснями. Прислушавшись къ словамъ одной, я заинтересовался этимъ, въ первый разъ услышаннымъ, мотивомъ и крайне оригинальнымъ текстомъ. Называется она: «Комарь».
Вотъ эта пѣсня.
«Ожынывся комарь, ожынывся;
Забравъ соби жинку—муху невмываку:
Не тче, не пряде, не билыться,
Нивчому комарику пригодыться.
Ой, вздумавъ комарь свое горе,
Изнявсь, полетивъ у чистее поле;
Ой, сивъ же комарь на дубочку, ,
Схылывъ свою головоньку до лысточку,
Спустивъ свои били ногы въ корыночку.
Де взялася шуря-буря,
Комарыка зъ дуба здула;
Стукотыть, грюкотыть,
Комарь зъ дуба летыть.
Ой, упавъ же комаръ на помости,
Разбывъ, разломавъ свои кости;
Наихалы паны—паны генералы,
Воны сему дыву дывовалысь:
«Ой, що жь се лежыть за покойникъ?»
«Чы царь, чы князь, чы полковникъ?» —
— Я ни царь, ни князь, ни полковныкъ!
— Ой, це жь то лежытъ комарище,—
— Стараго заповиду козачыще!..
Мнѣ кажется, что эта пѣсня очень старая, пережившая печальное время паденія независимости и вольницы Запорожья, пѣсня, передающая намъ въ аллегорической формѣ положеніе Украйны послѣ уничтоженія Екатериною II Сѣчи.
Наши пластуны очень хорошо поють; большинство старыхъ пісенъ, которыя они любятъ пѣть по вечерамъ, представляютъ какой-нибудь интересный моменть въ исторіи Запорожья. Пѣсни очень хорошо положены на голоса и производясь при дружномъ исполненіи потрясающее впечатлѣніе. Я нигдѣ, никогда не слыхалъ ничего подобнаго. Сколько силы, могучей силы, въ безподобныхъ аккордахъ пѣсни: «Закувала та сыза зозуля», гдѣ описываются страдания казаковъ «у турка въ кайданахъ3), въ тюрьми».
Ой, закувала та сыза зазуля,
Раннимъ рано на зари.
Ой, заплакали хлопцы-молодцы,
Гей, у турка въ кайданахъ, въ тюрьми.
Воны плакали, гирко рыдалы,
Свою долю проклыналы:
«Ой, повій, повій та буйнесенькый витре,
Та по-надъ моремъ,
Та вынесы насъ зъ кайданивъ, зъ неволи,
Въ чистее поле,
Та понесы на Вкраину.
А на Вкраини—тамъ сонечко сяе
Козаство гуляе, гуляе,
И насъ выглядае!..»
Гей, якъ зачулы турецкыи султаны,
Та йзвилилы ще й гирше куваты кайданы...
24-го мая.
Сейчасъ проводили генерала.
Генералъ уѣхалъ глубоко разстроенный радушнымъ пріемомъ пластуновъ, уѣхалъ очарованный и восхищенный.
Вчера его съ утра ждали. Батальонъ въ парадной формѣ выстроился въ 4-взводной колоннѣ, справа передъ лагеромъ, я ждалъ пріѣзда генерала.
Въ 8 утра, на взмыленной четвёркѣ, въ коляскѣ стараго покроя подкатилъ генералъ съ атаманомъ отдѣла.
Генералъ былъ маленькій старичокъ со сморщеннымъ крошечнымъ личикомъ, съ сѣдыми жиденькими пучками волосъ на щекахъ, съ добродушной улыбкой на дѣтски-розовомъ лицѣ. На немъ былъ китель съ владимірскимъ крестомъ, бѣлая фуражка и шаровары съ лампасами; черезъ плечо висѣлъ бинокль. Въ общемъ, у него была добродушная фигура. Выдя изъ экипажа, онъ какъ-то засуетился, потоптался на мѣстѣ, затѣмъ обратился за чѣмъ-то къ атаману отдѣла, который совсѣмъ затмѣвалъ его своей массивной фигурой, и, получивъ утвердительный кивокъ головы, быстрыми шажками направился къ фронту.
Батальонъ взялѣ «на-краулъ».
— Здорово пластуны! — Крикнулъ генералъ, поднявъ руку к козырьку. Здравь жлаймъ, ваше превосходительство! — грянулъ батальонъ.
Генералъ пошелъ вдоль фронта. Казаки 1-ой сотни «ѣли» его глазами. Вдругъ генералъ остановился передъ рослымъ казакомъ 2-го взвода.
— Фамилья твоя, братецъ? — участливо спросилъ генералъ, останавливаясь передъ великаномъ.
— Журавель, ваше превосходительство!—не сморгнувъ глазомъ, пробасилъ казакъ.
— Какъ?
— Журавель, ваше превосходительство! — еще громче послышался отвѣть.
— Ахъ, Журавель, понимаю, понимаю... Ну, а твоя? — обратился генералъ къ сосѣду.
— Семенъ Орёлъ, ваше превосходительство!
— Ну, а твоя?
— Иванъ Перепелыца, ваше превосходительство!
Генералъ пожаль плечами.
— Любопытный фамиліи! Что же, полковникъ,—обратился генералъ, смѣясь, къ атаману отдѣла,—всѣ пластуны съ такими странными фамильями или есть и съ обыкновенными?
— Есть, ваше превосходительство, но мало. На сотню—четыре, пять человѣкъ. Да, вотъ, извольте убѣдиться,—сказалъ полковннкъ и вызвалъ впередъ 2-ой взводъ 1-ой сотни.
— Выходи по одному и говори свою фамилью!
Казаки, одинъ за другимъ, стали выходить впередъ, держа ружье «на плечо».
— Діомидъ ЧайкаІ—громко крикнулъ первый.
— Иванъ Жукъ!
— Маркъ Дроздъ!
— Тарасъ ВолкъІ
— Кузьма Заяцъ!
— Гурій Соколъ!
— Терентій Громъ!
— Прокофій Бандура!
— Венедиктъ Блоха
Генералъ весело смѣялся.
— Будетъ, будеть! Действительно, разнообразіе какое! Тутъ и звѣри, и птицы, и насѣкомыя, и даже инструменты. Какъ это ново и оригинально! У насъ, въ Россіи,—все Петровы да Ивановы; въ любой ротѣ двадцать Петровыхъ да столько же Ивановыхъ!—удивлялся генералъ.
Послѣ этого, батальонъ вывели въ поле и генералъ смотрѣлъ «ломку фронта». Командующій сидѣлъ на лошади и, не смущаясь, закатывалъ кавалерійскія команды, которыя мы переводили на пѣхотный строй и производили съ грѣхомъ пополамъ всякія эволюціи. Выходило не особенно казисто;—путали, мялись, робко командовали (гдѣ же для этого практика?); производить же пѣхотное ученіе подъ кавалерійскія команды—дѣло, требующее особаго соображѳнія. Командующій путалъ, но не смущался и былъ невозмутимо спокоенъ. Генералъ ничего не сказалъ командующему по поводу кавалерійскихъ командъ; вѣроятно, онъ полагалъ, что у казаковъ однѣ команды,—что у конныхъ, что у пластуновъ.
— Н—да... нѣтъ порядка... вяло ходятъ... нѣтъ равненія... не гладко все... гг. офицеры не тверды...—какъ бы про себя сказалъ генералъ, когда кончилъ смотръ батальона.
Полковникъ молчалъ, склонивъ голову.
— Адьютанть!—произнесъ генералъ, ища глазами вокругъ себя невѣдомаго въ льготномъ батальонѣ адьютанта,—запишите, что ломка фронта... да гдѣ же адьютанть?
— Ваше пр—во, адьютанта въ льготномъ батальонѣ не полагается!—возопилъ нашъ командующій, взявъ подъ козырекъ.
— Что-о-о?—фальцетомъ крикнулъ озадаченный генералъ.—Въ части нѣть адьютанта, такъ я долженъ понять, да?
— Такъ точно, ваше пр—во, въ льготныхъ батальонахъ штабныхъ должностей нѣтъ,—сказалъ полковникъ,—всѣ обязанности адьютанта несетъ самъ командующій батальономъ и не имѣетъ ни канцелярии, ни суммъ на расходы по ней...
— Не понимаю... ничего не понимаю...—сказалъ, ошеломленный этимъ сообщеніемъ, генералъ.
Съ ранняго утра сегодня батальонъ былъ на смотровой стрѣльбѣ. Назначена была боевая стрѣльба съ обозначеннымъ противникомъ, а потомъ, отдѣльно, стрѣляла сотня Страшненка и,—самъ Богь за насъ!—стрѣляли весьма удовлетворительно. Пристрѣлка велась у насъ безалаберно, у многихъ винтовки остались не пристрѣленными. Всѣ шансы были за то, что стрѣльба насъ погубить, но на дѣлѣ оказалось обратное: именно стрѣльба насъ и выручила. Объясняю я это тѣмъ, что казаки-черноморцы—природные охотники-стрѣлки, которые еще дома, до службы, охотились на кабановъ, медвѣдей и дикихъ козъ. Любой же пѣхотный полкъ съ такой пристрѣлкой навѣрно провалился бы на инспекторскомъ смотру. Впрочемъ,—«овому таланть, овому два».
Въ 12 часовъ дня, прямо на стрѣльбище принесли простой деревянный столъ, безъ скатерти даже, закуски въ корзинѣ и другую корзину съ виномъ. Всѣ проголодались, вставь и начавъ стрѣльбу съ зарей. Командующій предложить генералу и полковнику закусить, «не побрезговать пластунскимъ хлѣбомъ-солью». Генералъ любезно согласился и освѣдомился: будеть ли кахетинское вино?
— Я, знаете, никогда не пилъ настоящаго кахетинскаго вина, хочется попробовать его здѣсь на Кавказѣ...
На столѣ разставлены были: свѣже-пробойная зернистая икра, золотистая жирная шемая, лукъ, укропъ, петрушка. Туть же стояло нѣсколько бутылокъ съ надписью: «Настоящее кахетинское вино изъ деревни Карданахъ»—кисловатая спеція мѣстнаго виноторговца армянина Артёмки, попробовавъ которое всякій грузинъ упалъ бы въ обморокъ. Въ сторонѣ Асановъ приготовлялъ на угольяхъ бараній шашлыкъ, запахъ котораго пріятно щекоталъ обоняніе.
— Не угодно ли, ваше пр—во, кахетинскаго,—очень порядочное!—сказалъ командующій, наливая стаканъ генералу.
— Какая чудная икра... н-да... н-да... и вино... н-да...—жевалъ генералъ.—И откуда вы достаете эдакую прелесть?
— Здѣсь, ваше пр—во, она дешева—рубль, а то и восемьдесятъ копѣекъ за фунтъ. Свои войсковые заводы,—сказалъ командующей.
— Чудное вино... н-да... никогда на Кавказѣ я не быль и вдругъ очутился здѣсь, да еще среди пластуновъ,—говорилъ генералъ, потягивая «Артёмкино» издѣліе. Командующій тоже хвалилъ вино и лукаво улыбался.
— Н-да... знаете... н-да... икра замѣ-ѣ-чательная...—входилъ во вкусъ генералъ.—А это что зa рыба?
— Шемая, ваше пр—во, ловится здѣсь же на войсковыхъ заводахъ.
— Шемая? Вкусная, вкусная, н-да... Добро вамъ, господа, умѣете вы жить здѣсь: всего у васъ въ изобиліи... А природа-то? Горы-то эти, горы, чудо!—указалъ онъ рукой на далеко синевшую цѣпь горъ.—Охота, я думаю, здѣсь прекрасная?
— Охота хороша, ваше пр—во, особенно за Кубанью, въ горахъ. Казаки бьють медвѣдей, кабановъ, оленей, дикихъ козъ, дикихъ котовъ. А перепелокъ, фазановъ, утокъ—и считать нечего...Н-да... чудный край... благословенный край!—совсѣмъ размягчившись, проговорилъ генералъ. На него неотразимо действовала вся кавказская обстановка. До сего времени не испытанныя впечатлѣнія отъ созерцанія красотъ «благословеннаго края» волновали его и подступали теплой волной къ горлу. Онъ добродушно бесѣдовалъ съ офицерами, разспрашивалъ Смелаго про охоту, сожалѣлъ о загубленныхъ годахъ молодости, проведенныхъ имъ въ глуши западнаго края, тогда какъ онъ всегда стремился на Кавказъ и т. д., и т. д.
Шашлыкъ поспѣлъ. Генералъ съ большимъ любопытствомъ взиралъ на куски жареной на «шампурѣ»4) баранины, которая была обсыпана сверху лукомъ и петрушкой, съ кусками лимона. Офицеры толпились вокругь стола, подходили, выпивали и закусывали стоя.
— Ваше пр—во, не угодно ли шашлыка, это тоже наше кавказское кушанье, чудное кушанье, особенно на воздухѣ, да съ кахетинскимъ!—угощалъ командующій, довольный тѣмъ, что генералъ всѣмъ закускамъ и кахетинскому оказывалъ должную честь. Генералъ положилъ нѣсколько кусочковъ баранины на тарелку, взялъ вилку съ ножемъ и сталь отрѣзывать крошечные кусочки. Съ лимономъ онъ не зналъ, какъ поступить, и какъ-то странно на него посматривалъ, видимо соображая: «ну, а что же дѣлать съ лимономъ»?
Офицерство прямо приступило къ шашлыку съ голыми руками, обгрызая мясо съ костей. Генералъ это замітилъ.
— Я и не зналъ, господа, вашихъ обычаевъ... Это значить sans faсons, по кавказски!—разсмѣялся генералъ.—Приступимъ же къ упрощенному способу, ха-ха!
И генералъ, засучИвъ рукава кителя, сталъ «sans faсons» ѣсть горячій шашлыкъ. Оригинальна была эта трапеза въ степи, подъ открытымъ небомъ, въ яркій солнечный день.
Оть насъ генералъ уѣхалъ къ кавалеристамъ. Онъ уѣхалъ, очарованный оригинальной особенностью и безпретенціозной простотой кавказскаго гостепріимства.
Мы, молодежь, были въ восторгѣ оть генерала.
25 мая 18... года.
Сегодня конные и пластуны, какъ говорится, in соrроrе, давали обѣдъ въ честь отъѣзжающаго генерала.
Смотръ кавалеріи также сошелъ благополучно, какъ и у насъ; всѣ были довольны окончанию лагеря и оть души старались угостить симпатичнаго генерала.
Обѣдъ начался въ 12 часовъ дня и кончился около 6-ти. Столъ (въ табльдотѣ № коннаго полка) былъ заваленъ мѣстными закусками:—икрой, шамаёй, свинымъ саломъ, черкесскимъ сыромъ— и многими другими, между которыми выделялась красная рыба съ
янтарнымъ жиромъ. Тосты лились рѣкой. Конные пили за здоровье генерала,—генералъ отвѣчалъ тостомъ кавалеристамъ; поднимали здравицу пластуны,—генералъ тотчасъ любезно пилъ кахетинское за «славныхъ молодцовъ-пластуновъ, чудо-богатырей, которые съ честью поддержать въ случаѣ нужды славу своихъ отцовъ и дѣдовъ».
Хоръ пластунскихъ пѣсенниковъ пѣлъ все, что зналъ: пѣлъ «Зозулю», «Комаря» и друг. Генералу особенно нравился «Комарь»> который для него былъ повторенъ нѣсколько разъ.
— Какая фантазія, какой юморъ, сила выраженія! —восхищался генералъ.—Какъ не похожи наши солдатскія пѣсни на эти! Туть цѣлая поэма...
Послѣ обѣда, когда спала жара, генералъ сидѣлъ на стулѣ возлѣ табльдота, окруженный офицерами, и смотрѣлъ на игру въ «дергача» и «комаря».
Эти игры—популярнѣйшія въ Черноморьѣ и ихъ особенно любять пластуны. «Комарь» и «дергачъ» имѣютъ свою исторію. Познакомились съ комаромъ и стали его врагами казаки давно, когда по болотистымъ, заросшимъ камышемъ, берегамъ Кубани стояли «бикеты» (посты), куда на цѣлые мѣсяцы посылались казаки для охраны берега и гдѣ ихъ поѣдомъ ѣли милліарды злыхъ, голодныхъ комаровъ. Никакихъ средствъ бороться съ ними казаки не имѣлиг пользуясь слабымъ пальятивомъ въ разведеніи огня и сжиганьѣ камыша и соломы. Развлекаясь отъ нечего дѣлать на скучныхъ постахъ, казаки стали подражать несносному комариному жужжанью и, мало по малу, создалась игра.
Играютъ трое. Между двумя казаками становится третій—«комарь»; онъ то поднимается передъ казаками, то опускается, жужжить подъ самымъ ихъ носомъ въ сложенныя ладонями внутрь руки и, улучивъ удобный моментъ, хлопаеть по щекѣ казака, который по условію игры стоить, закрывая одной рукой щеку, а другую держитъ поднятой надъ головой и бьетъ «комаря» тогда, когда тотъ его ужалить. «Комарь» же быстро наклоняется внизъу избѣгаетъ удара, жужжитъ подъ носомъ другаго, бьетъ зазѣвавшагося, опять быстро опускается, избѣгая удара, снова жужжитъ и т. д., и т. д. «Комаря» рѣдко бьютъ, благодаря тому, что играющіе не должны, нанося ему ударъ, нагибаться, а должны бить съ маху, стоя прямо, «комарю» же раврѣшается нырять до земли.
«Дергачъ» представляетъ охотника и птицу дергача. Игра эта взята изъ охотничьей жизни. Извѣстно, что коростель, или дергачъ, травяная птица, которая очень ловко скрывается оть охотника въ травѣ, не вылетая изъ травы, а перебѣгая съ мѣста на мѣсто і издавая сухіе, рѣзкіе звуки: «дрр... дррр»... Часто подъ самымъ носомъ охотникъ слышитъ это дрыканье, а не видить самой птицы.
Играющіе завязываютъ глаза и игра начинается. «Дергачъ», ничего не видя, двигается на четверенькахъ по землѣ, но двигается очень тихо, чтобы его не замѣтиль охотникъ, который, тоже ничего не видя, крадется со жгутомъ въ рукѣ и съ завязанными глазами на звуки «дрр... дррр»... которые издаетъ дергачъ при помощи двухъ палочекъ, изъ которыхъ одна дѣлается для этой цѣли съ зубцами. Интересно въ этой игрѣ, что, не видя другъ друга, «дергачъ» и охотникъ часто сходятся носомъ къ носу и сидятъ въ такомъ положеніи, прислушиваясь къ малѣйшему звуку. Вдругъ «дергачъ», не подозрѣвая близкаго сосѣдства своего съ охотникомъ, издаетъ палочками «др... дрр... дррр»... Моментально охотникъ наносить ударь въ сторону звука и попадаетъ въ «дергача».
«Дергачъ», получивъ ударъ, сейчасъ же смолкаетъ и, неслышно, крадучись, передвигается дальше; опять охотникъ не знаетъ, гдѣ «дергачъ», и снова начинается выслѣживаніе другъ друга и новая встрѣча.
Представленія очень понравились генералу, онъ много хохоталъ и говорилъ: «непремѣнно у себя заведу... эдакія игры... чего же лучше»!..
Наконецъ, когда солнце уже сѣло, генералъ всталъ. Онъ былъ взволнованъ и растроганъ.
— Господа! Позвольте поблагодарить васъ за радушный пріемъ, поблагодарить отъ чистаго сердца. Въ моей памяти навсегда останутся эти два дня, проведенные среди васъ. Дай Богъ еще когда-нибудь свидѣтьсяі — и генералъ сталъ каждому протягивать руку.
Возлѣ экипажа помѣстился шумный конный кортежъ: офицеры хотѣли по кавказскому обычаю эскортировать симпатичнаго генерала. Собралось до 50 всадниковъ, между которыми виднѣлись и наши пластуны.
Какъ только тронулась четверка, увлекая въ облакахъ пыли старомодную коляску съ отьѣзжавшимъ симпатичнымъ генераломъ, офицерство понеслось сбоку, сзади и спереди коляски съ шумомъ, съ гикомъ, джигитуя и стрѣляя изѣ револьверовъ. Проводы были какъ слѣдуетъ, съ помпой.
27 мая 18...г.
Эти строки вписываю въ дневникъ, сидя въ разрушенномъ 6алаганѣ, какъ Марій на развалинахъ Карфагена.
Верхъ разобранъ, стѣны обнажены, остался какой-то уродливый скелеть изъ кривыхъ дрекольевъ. Два неизвѣстныхь субъекта въ картузахъ безцеремонно торчать возлѣ разрушеннаго жилища и, не обращая на меня никакого вниманья, преспокойно торгуются съ урядникомъ Вербою за лѣсъ, изъ котораго сдѣланъ балагань пана Хлопченка. Возлѣ другихъ офицерскихъ помѣщеній та же исторія. Мои вещи уложены, Хлопченко тоже уложился и лежитъ въ мрачномъ раздумьѣ на буркѣ возлѣ своихъ пожитковъ. Я послалъ за тройкой; черезъ часъ уѣзжаю въ ст. М., куда я назначенъ новымъ расписаньемъ командующаго на зимнюю стоянку. Хлопченко, знающій всѣ станицы тьмутараканскаго отдѣла, опредѣлилъ достоинства этой станицы лаконически: «поганая станица». Ну, будь, что будетъ.
Прощай, лагерь, нашъ странный лагерь! Прощай веселый «пансіонъ», прощай разгулъ короткихъ ночей съ пальбой, пляской и пѣньемъ; прощай «Зозуля», прощай мой непривѣтливый сырой балагань!..
Я выпросилъ у командующаго отпускъ и ѣду въ городъ освѣжиться. Чувствую необходимость перемѣнить впечатлѣнья, забыться хоть немного ото всей этой жизни и всѣхъ нашихъ порядковъ, при которыхь льготный офицеръ—постоянная овидіева метаморфоза: то онъ полицейскій агентъ, то членъ врачебной комисіи, то геодезистъ, то слѣдователь, то оцѣнщикъ, то помощникъ ветеринара (во всѣхъ этихъ роляхь побывалъ Абраловъ и другіе).
Весна, чудная кавказская весна расцвѣтила все. Съ горъ, покрытыхъ яркою зеленью, льются, меланхолично журча, быстрые потоки; небо чистое, глубокое; воздухъ свѣжъ и ароматенъ. Всюду, куда ни кинешь взглядъ, оживленіе, бодрость и ликованье. Какъ хочется вырваться изъ этой неволи и шумно привѣтствовать чародѣйку весну! Чувствуешь въ себѣ силы необъятныя, хочешь всѣхъ любить, всѣхъ обнять, забыть незабвенное и слиться съ ласкающими лучами солнца. Душа жаждетъ мира и покоя
И хочется въ поле, широкое поле,
Гдѣ, шествуя, сыплетъ цвѣтамн весна...
В. Михайловичъ)
(C) 2013 Monev Software LLC - www.joomlaxtc.com
